Путина, ВБН… Сборник рассказов - Игорь Горев

– Иди-ка спать лучше.

Егор, не замечая никого вокруг, говорил с кем-то, кого мог видеть только он помутневшими глазами:

– Да-да, нас бросили в тот сарай под одобрительные крики взрослых волков, чтобы мы порвали свою щенячью жизнь в клочья, но соблюли честь и святые напутствия. Хорошо… хорошо в том сарае свидетелей не оказалось, тех, кто подбадривает, подталкивает, вдохновляет, освящает кровь нашу…

Отцу Серафиму вдруг стало не по себе. Рука невольно метнулась творить крёстное знамение, мелко так, без привычной важности. Он заметил в глазах сына, что-то, что сильно напугало его, он пристально вглядывался в остекленевшие зрачки и, замирая, слушал непрерывный приглушённый голос сына, не признавая в нём своё чадо. Эта непрерывная монотонная речь хоть и оживала на знакомых губах, но лилась из неизвестного источника, который никак не рассмотреть, не подступиться.

– … не оказалось. Кто-то, кто искренне любит нас, свёл только нас двоих, неискушённых и мы мирно разбежались. И нам бы жить, да вот друг на мёрзлой земле, чьи внутренности парят над грязной хлябью. Да тысячи таких же щенят озлобленных, истерзанных, располосованных. На утеху ли? На…

Егор вплотную подступил к отцу, до этого он говорил в пол, последний вопрос он вместе с кислыми парами выдохнул прямо в лицо отцу. Тот сморщился, невольно отступая к накрытому столу, на котором горкой был нарезан хлеб, на тарелке лежали остывшие котлеты с картошкой. Наткнувшись на стол Серафим, вздрогнул, нащупывая ладонью опору. Звякнул нож, которым он перед приходом сына нарезал ржаной каравай.

Егор неожиданно замолчал на полуслове, заметив нож. Глаза его полыхнули неистово, нечеловечески. С хищной сноровкой он схватил нож и, уже ничего не соображая, наотмашь взмахнул им, захлебываясь, визгливо крича:

– Вот этими самыми ножами они нам и резали головы! А мы!.. А мы им, в отместку!..

И тут Егор заметил на лезвии алые пятна. Непонимающим взглядом он вытаращился на неизвестно откуда взявшуюся кровь, потом с отвращением отбросил нож и уставился на оседающее тело отца. Откуда-то издалека до него донёсся истошный материнский крик.

– Егор! Как же это!..

Крик прорвался сквозь вязкую пелену, и стал действительностью. Он застонал и выскочил на улицу. В темноту. Там он натыкался на какие-то преграды, падал, вставал и матерился. Потом просил прощения у кого-то, рыдал неистово, сгребая ладонями траву и землю. Когда его схватили, он смиренно отдался на чью-то волю, бессильно повиснув на руках, земля зигзагообразно заметалась под ним, будто его ноги и чужие топтали её и приносили ей муку. Ему стало жалко эту землю, и он заплакал. Заплакал по-детски – навзрыд.

Вокруг мигали суетливые огни, метались люди в белом и сером. Склонялись над ним, тыкали чем-то вонючим в нос, спрашивали настойчиво, встряхивая за плечи. И это была не его жизнь, а чья-то. Её – жизнь – грубо посадили в тесный железный короб и заперли небо, оставив крохотное зарешёченное окошко. Эта жизнь затряслась на родимых ухабах, а другая жизнь неотрывно смотрела на застывших птиц, на золоченой маковке, непременно желая видеть их вольный полёт благословлённый небесами.

В сетях свободы

Свобода, та ещё дамочка. Своенравная, заманчивая и абсолютно недоступная. Абсолютно не в том смысле, что с ней никак невозможно познакомиться поближе, кроме как каждый раз, трепетно и вожделенно провожать лёгкую, волнующую поступь, всегда исчезающую подобно фата-моргане при попытке догнать. Нет, конечно. Она обернётся к каждому, более того – многообещающе улыбнётся. Счастливцам позволительно будет прикоснуться, обнять её. Более настойчивым, а если быть точным и без обиняков – откровенным хамам, для которых собственные плотские услады и есть самое верное мерило свободы – она отдастся без упрёка, вся. Страстно и пагубно. Однако, и художник-романтик, вздыхающий по прекрасному образу незнакомки, и художник-прагматик (обязательный член какого-нибудь избранного общества членов), похотливой слюнявой улыбочкой провожающий стройный стан (а как же – знавали, знавали) – все останутся с носом. С чувством: «Что это было?» – оба будут стоять друг подле друга, провожая вожделенную мечту, недоумённо пожимая плечами.

Эта красотка – свобода – всегда в будущем. Физическая реалистичность не должна обманывать – всё сиюминутно. Тебе приснилось желаемое, просыпаешься, краснеешь: надо же, присниться такому, – и обязательно вновь сомкнёшь веки, а вдруг повторится. Что подсказало сон и обмануло чувства, опыт или предвиденье того к чему стремишься, чего жаждешь? Свобода всегда в будущем и немного в прошлом. И никогда в настоящем. В настоящем – это миф. Выдумки досужих рассказчиков, выдающих желаемое за действительное. Свобода – это то, что мы есть и не более того. Вот почему она такая разная и многоликая, противоречивая. Для каждого своя.

Приходит заказчик с оттопыренными карманами к бедному художнику и говорит, что готов выложить кругленькую сумму за образ свободы над камином в его апартаментах. «Но так, что бы эта самая свобода ни у кого не вызывала никаких сомнений, бередила воображение, и чтобы каждый восклицал: „О, без всякого сомнения, – это она… Да, да – она!“». Истинный художник, хоть и пребывает в смятении, но вид оттопыренных карманов и перспектива лечь спать не голодным сломают любого. И рождается прекрасный образ, ни на что не похожий, более того – мистический: как не гляди, никакой связи с холстом, образ парит и живёт собственной жизнью. А заказчик нос воротит: «Э, нет – такая улетит. Обязательно. Уж очень она какая-то неземная. Добавьте сладострастия в бёдрах и вот тут… Оголите её маленько, мастер, вы же понимаете меня, чтобы слюна во рту не давала покоя. Чтобы на грани дозволенного. Вот». Губы эротомана похотливо заулыбались, облизывая обновлённую картину: «Вы гений, мастер, по части исполнения желаний». И вновь глазки будут гулять по налитым здоровьем бёдрам, среди жарких полных неистощимой страсти красок. А мастер стоит весь поникший, вспоминая парящий образ, и брезгливо теребит в руках проклятые банкноты. «Как это по́шло». Заказчик отмахивается: «Мастер, я не буду спорить с тобой о всяких там художественных приёмах и тонкостях – не моё. Но насчёт искусства позвольте подвинуться. Для меня искусство то, что меня искушает. Такое искусство и есть для меня свобода». Оставшись один на один в мастерской, художник будет пытаться повторить неуловимое, пытаться многократно и… безуспешно. Потом он раздражённо выскочит на улицу и в ближайшей забегаловке растратит банкноты на хорошее вино, помогающее хоть как-то убежать от себя, от реальности, на поиски желанного образа.

Вот такая она – свобода, одному муза, другому бесстыдная баба, третьему… Всё-таки бесстыдная баба.

– Мы хотим свободы! – заверещал с улицы чей-то интеллигентный голосок и тут же смолк, будто испугавшись собственной смелости.

– Мы ждём перемен! – усиленный аппаратурой, хрипло и развязно рявкнул с городской подворотни другой голосище, явно претендующий на музыкальность и талант.

– Мы ждём перемен! Мы хотим свободы! – заголосили прохожие.

Причина поголосить у каждого была сугубо личная. Кто-то от скуки, кто-то так – за компанию, кого-то просто распирало от ощущения тесноты внутри и хотелось пройти широко и вольно, оставляя после себя разбитые витрины и окровавленные носы. Кому-то было всё равно: «Затянись, браток, жизнь – говно». Большинству хотелось, и они не скрывали этого, ох, как им хотелось «поиметь» эту самую свободу! Интимно или участвуя в массовой оргии – не важно – главное «поиметь».

Что за чепуха, – Алексей Бегунков с трудом разодрал глаза, – чего они там орут все разом, да ещё в такую рань? Просыпаться не хотелось. Прищурившись, он покосился на будильник. Стрелки неумолимо подкрадывались к минуте пробуждения. Алексей поморщился, – сон, твари, перебили! И раздосадовано отвернулся от окна, мстительно пряча голову под одеялом. Такая детская хитрость сработала безотказно, блаженная истома заставила его примирительно заулыбаться: они там, а я здесь. Порой хорошо проснуться за несколько минут до того как… Алексей потянулся всем телом, представляя себе эти несколько минут дорогой, убегающей в бесконечность или в туман. Когда ещё будет – прозвенит будильник, схватит грубо за плечи, стряхнёт последние намёки на сон: «Нечего валяться, брысь из-под одеяла!» И начнётся…

Щетинки «колгейта» вонзятся в кариес, тот отступит, под защиту эмалевых стен. В результате схватки пострадают только стены, уродливые выщерблины обезобразят их благородную поверхность. Желудок, едва справившийся с вечерними возлияниями и успокоено вздохнувший, будет нещадно подстёгнут на новые гастрономические подвиги, заключающиеся в переваривании проглоченных на лету бутербродов, а затем испытывая нещадную тряску военного автобуса по дороге на аэродром. Врач, смерив давление и безнадёжно махнув рукой на протесты печени, лаконично заключит: «Для полётов годен». Облачение (с изяществом червя) в высотный костюм, класс с потемневшими плакатами. Гулкое: «Здравия желаем!» И неимоверная тяга двигателей Миг-25 выталкивает тебя на высоту почти тридцати километров, под самые звёзды.